Возвращаюсь с Сахалина. На остров я был направлен после окончания Московского педагогического имени В. И. Ленина, ордена Ленина, а также многих других орденов института. Попал я туда случайно, также случайно его и окончил. Если бы не план по выпуску ребят, меня бы отчислили ещё на третьем курсе, а то и  на втором. А так — дали на руки диплом и отправили от себя подальше. Сидевшая в самолёте рядом со мной пожилая (как мне тогда казалось), дама, лет сорока, замучила вопросами: куда, откуда, зачем. Я отвечал лениво, из чувства вежливости не грубил, хотя донимала здорово. Стала проясняться картина: она является родственницей какого-то босса в высших партийных кругах Бабушкинского района Москвы. Могла бы помочь с трудоустройством, ну за определённое вознаграждение. Я все это сообразил, когда самолёт уже на посадку пошёл. Времени не оставалось, и я напрямую выпалил:

— Можете устроить в райком комсомола?
— Куда замахнулся, — воскликнула она и опять же по причине нехватки времени коротко ответила:
— Могу.

В эту минуту у меня наверняка температура подскочила, понял — этот шанс терять нельзя. Я наклонился к ней, она также приблизилась.

— Сколько это будет стоить? — волнуясь, чуть слышно произнёс я.
— Пятьсот — так же чуть слышно, но уже без волнения ответила она. И отодвинулась, чтобы лучше лицезреть мою реакцию.

Я был по моим понятиям почти что миллионером, вез собою тысячу четыреста сорок пять рублей, и потому, не раздумывая, ответил: — готов. Спустя полтора месяца я стал инструктором Бабушкинского райкома комсомола. Я сразу понял, что от меня требуется. Отвечал за прием в комсомол учащихся ПТУ. Принимали по пятницам. С утра я заезжал в очередное ПТУ, снимал с занятий одну группу, и часа четыре вдалбливал им несколько вопросов: когда, сколько орденов и за что, кто первый секретарь и т. д. После обеда ребята «блестяще» отвечали на них, а я выполнял, а то и перевыполнял определенную мне норму. Изумленная комиссия все чмокала губами да приговаривала: «Ай да Ваган, ай да молодец». Радужные перспективы маячили на горизонте. Друзья-коллеги то один, то другой уходили на повышение: кто в райком партии, кто перебирался в ЦК комсомола, кто на руководящую работу замом, а то и директором. Вероятно, все зависело от того, кому какого уровня родственница попадалась в общественном транспорте.

Как-то однажды позвонила заведующая отделом кадров, Синилина:

— Карапетян, тебе в следующем году 27 исполняется?
— Наверное, — растерялся я. — Не подсчитывал.
— Да, да. Ну, зайди, как освободишься.

Я тут же оставил ежеквартальный, злополучный статистический отчет № 9, над которым корпел уже целую неделю и отправился к Синилиной. По дороге попытался сообразить, что означал этот звонок. В комсомол принимают до 27 лет, но какое это имеет отношение ко мне. Может в партию автоматом или квартиру вне очереди. «Неплохо бы» — вслух пробормотал я и уже в полголоса по-хозяйски произнес: «Но только и то и другое вместе иначе не соглашусь».

Синилина холодно посмотрела на меня и сообщила о том, что в комсомольских органах штатные работники не являющиеся членом партии после 27 лет освобождаются от занимаемой должности. По этому случаю попросила расписаться в соответствующем месте и на прощанье посоветовала начать поиск новой работы.

У меня в глазах потемнело. Да, я не был членом партии. Вся карьера побоку. На Сахалине как-то проморгал, хотя и там не так легко было бы прорваться в коммунисты. А в Москве тем более. А что дальше? Ни специальности, ни образования. Ну, какой из меня педагог?! Начальником бы куда-нибудь, да вот, поди ты — не член партии.

И вдруг меня осенило. Единственный выход — идти в армию. Кандидатом зацепиться, а остальное на гражданке дожму. Взвесил все за и против, как раз на подходе был осенний призыв, и я добровольно отправляюсь в райвоенкомат.

Там долго не могли понять, чего я хочу от них. Вертели в руках моё потрепанное приписное свидетельство, с трудом отыскали личное дело. И пообещали: «Повестку пришлем». Зав. отделом кадров, когда узнала о моем поступке, раскрыла рот от удивления:

— Серьезно? Обалдеть можно, — тут же поправилась: — Передайте —  молодец. Вернется — трудоустрою.

В указанный в повестке день, я прибыл на пересыльный пункт как на работу, в райком — в цивильной форме: при галстуке, с портфелем в руках, в который на этот раз запихнул между книг пару бутербродов и бутылку армянского коньяка. Словно собрался не служить, а инспектировать наши доблестные вооруженные силы. Стояла теплая солнечная погода.

Прапорщик вынес стул во двор и, просматривая старую подшивку журнала «На страже Родины», грелся на солнышке. Я направился к нему. Меня опередил седовласый мужчина, он подвел к прапорщику двухметрового юношу, очевидно, своего внука и доложил: — «Родионов». Прапорщик поднял лежащий у ног список и поставил галочку. «И Карапетян» добавил я. Появилась новая галочка. Часа через полтора томительного ожидания я не выдержал и подошел к прапорщику:

— Товарищ прапорщик, может, поедем, а то солнце печет?
— Да не все еще прибыли.
— А кого нет? — полюбопытствовал я невинным тоном, с опаской, как бы начальник не осерчал.
Прапорщик поднял список: — «Карапетяна, вот».
— Как нет, вон галочка.
— А он где?
— Вот, перед вами стою. Прапорщик аж привстал:
— «Вы!» И наскоро собрав бумаги, направился к автобусу.

*   *   *

Я в сержантской школе. Тяжело. Успокаивает то, что всем тяжело в равной мере. В Ленинской комнате появились плакаты « Достойно встретим 18 съезд ВЛКСМ!» « С отличием в боевой и политической подготовке к 18 съезду!»

Нахлынули воспоминания. А ведь и я мог бы быть среди тех, кто готовит съезд. Это каждый день, месяца два, проводить во Дворце Съездов. Солидно. На глазах у прохожих показываешь постовому пропуск и проходишь в Кремль. Особенно вечером, люди оглядываются и, наверное, говорят: — «Смотри-ка, где работает». Некоторые, кому по пути, идут за тобой и искоса поглядывают. А ты уставший, не обращаешь внимания, ну, вышел из Кремля, что в этом такого, работа, как работа. Вспомнилось, на 16 Съезде ВЦСПС я был прикомандирован к группе организаторов.

Нам достались пионеры, которых мы учили ходить строем да всякие приветственные слова горланить. На обед приносили с собой сухой паек, и каждый размещался, кто как мог. Одни на коленях раскладывали еду, другие на полу пристраивались, а я «трапезничал» прямо на трибуне, с которой Брежнев выступал, да и Хрущев тоже зацепил, и остальные поменьше рангом.

Вот однажды, уже перед самым съездом открывается боковая дверь и появляется  Леонид Ильич Брежнев со своей свитой. Наблюдательные коммунисты, наверное, помнят, что именно на этом съезде была заменена скульптура Ленина. Раньше наш вождь стоял во весь рост, а теперь только голова, но покрупнее. Так вот и решило руководство полюбоваться новым изваянием «горячо любимого».

Я не то, что замер, я окаменел. Слышал, не только как сердце бьется, но и как душа в пятку втискивается, всё уместиться не может.

— Здравствуйте, товарищи, — сказал Леонид Ильич, и вся свита за ним проследовала к скульптуре. Я сделал неимоверное усилие и кивнул головой.

Пришел в себя только тогда, когда за ними захлопнулась дверь.

Наш главный, сотрудник аппарата ЦК КПСС Михаил Сибирцев, видя, как все мы потрясены увиденным, махнул рукой, чтобы собрались вместе.

— Мне говорили, будут смотреть, но, чтобы Сам...

Сибирцев потрепал за шею все еще от волнения бледную девушку, профсоюзного лидера одной московской ткацкой фабрики, и ткнул в грудь крепыша из Бауманского района, при этом, широко улыбаясь, добавил: — «Ну, сдрейфили». Я, сглотнув слюну, сказал:

— «Поздоровался».
— С чего ты это взял? Я не слышал, — возразил Сибирцев
— Нет, не было этого, — подтвердили остальные.
— Может только с тобой, тогда другое дело, — перевел в шутку Сибирцев.
— Но я же слышал, — теперь не-то удивился, не-то возмутился я.
— Тебе со страху еще и не такое могло показаться, — захихикали девушки и притихли.

Так с тех пор и теряюсь в догадках: поздоровался со мной Леонид Ильич или нет?

Теперь вот 18 съезд комсомола. Где-то там. А я на китайской границе сижу в сапогах и гимнастерке в казарме, пропитанной солдатским потом, нога на ногу, пока офицеров нет, и мечтаю: «Было бы неплохо заявиться делегатом на съезд. Все будут в шоке. И Синявская и Власов и Раиса». Сижу, мечтаю, вдруг слышу, старший лейтенант-замполит уговаривает рядового Султанова выступить на комсомольском собрании.

— Да не умею я, товарищ старший лейтенант, — ноет Султанов.
— Чего тут уметь-то, Султанов? Ты техникум окончил, грамотный парень.
— А что за собрание, товарищ старший лейтенант? — обращаю на себя внимание я. И понимаю, что предвыборная кампания по выдвижению себя в делегаты 18 съезда ВЛКСМ началась.
Замполит хватается за меня как утопающий за соломинку. Рванулся ко мне:

— Слушай, Карапетян, давай на собрании выступи, а?
— Нет вопросов, — отвечаю с улыбкой.
— Карапетян, это серьезно, из политотдела будут. Не подведешь?
— Понимаю, товарищ старший лейтенант, не подведу.

На собрании я выступил всем на удивление с обстоятельным докладом, о положении в роте: у кого хромает дисциплина, почему на кухне грязно, не забыл строевую подготовку, отметил отличников и тех, кто позорит роту, замолвил словечко о политзанятиях, и что нужно сделать, чтобы искоренить отмеченные недостатки. Майор из политотдела, видимо не мог дождаться, пока окончится собрание, прямо с места пробубнил:

— Его на гарнизонную конференцию, пусть и там выступит. — Что-то шепнул на ухо комбату и вышел.
— Собрание закончилось, — с облегчением вздохнул замполит и обратился ко мне: — Молодец, не подвел, теперь готовься на гарнизонную.
— Как скажете, товарищ старший лейтенант, — лихо козырнул я.

Я понимал, здесь важно не содержание, так как ничего нового ты никому сообщить не в силах. Всем известен бардак, царящий в войсках. Важна форма, то есть, как подать этот всем известный бардак. Некоторые ораторские навыки за время работы в комсомоле были накоплены. И на гарнизонной конференции я сразу приковал внимание зала к себе, выступал, не торопясь, поставленным голосом, и на фоне остальных скомканных выступлений моё смотрелось. Одним словом, в списке, вернее в бюллетене кандидатов в делегаты на конференцию Краснознаменного Дальневосточного военного округа теперь значилась и моя фамилия. И я был назначен выступающим. Пришлось в третий раз вносить изменение в доклад: зачеркнул слово «батальон», внёс «гарнизон».

Наша делегация отправилась в Хабаровск на поезде. Из солдат был только я. Меня отвезли на ночь в казарму, а остальные, офицеры, прапорщики, курсанты, как-то рассосались.

Утром, я понял, что никому нет до меня дела, и, не дожидаясь приглашения, отправился в столовую. А хлеборезом там оказался мой земляк. Он мне гречневой каши порции три отвалил, да с собой ещё масло с хлебом завернул.

Приехали за мной. «Где Карапетян? Давай в машину». Здесь до меня дошло, что если бы не моя инициатива — ходить бы неизвестно сколько голодным. Через полчаса въезжаем во двор хабаровского дома офицеров. Вижу — наши в дверях, меня дожидаются, а им навстречу седой полковник:

— Кто докладчик?
— Да вот он, — показывают на меня рукой.
— Как настроение, сержант?
— Все хорошо, спасибо — скромно отвечаю я.
— Ну, ну держись, — полковник похлопал меня по плечу, и, что-то черкнув в блокноте, исчез.

Конференция началась. Напряжение нарастало, ведь отсюда прямой путь в Москву.

Я понимал это, и готовился к конференции особенно тщательно. В части мне была предоставлена такая возможность. Я днем запирался в актовом зале, читал текст с трибуны. Репетировал свой выход. Поднявшись на трибуну, делал небольшую паузу. Рисковал, не знал, как отнесутся к этому генералы. Но я должен был выделиться, показать, что лучше меня никто не сможет проделать то же самое в Москве во Дворце Съездов.

Невысокий уровень выступающих вселял надежду. Мямлили один за другим. Неоднократно сбивались, глотали слова. Читали текст сбивчиво, словно куда-то торопились. Видно было, как они волнуются, на фоне зеленых мундиров особенно отчетливо смотрелись их красные рожи. Председатель конференции объявил перерыв.

После перерыва вновь ожидание, когда вызовут. Закралось сомнение: конференция затягивается, может, не всем дадут выступить. И с каждым выступающим шансы заметно таяли, но надежда, как говорится, умирает последней. Наконец председатель объявляет: — Есть предложение дать слово сержанту Карапетяну и старшему лейтенанту Филиппову и на этом закончить прения. Кто «за»? — гора рук взметнулась вверх.

К тому времени зал подустал. По рядам оживленно шептались. Очевидно, рассказывали анекдоты, так как, то там, то здесь раздавался приглушенный смех. Но отступать, как говориться, некуда — не позади, а впереди Москва. Я встал и нарочито медленно поднялся к трибуне. Сделал паузу. Окинул взглядом зал. Мол, вижу всех. И начал читать. Я почувствовал, зал притих. Подобной тишины, минимум час как не было. Я видел, перестали шептаться и в президиуме. Все обернулись в мою сторону. Я спокойно завершил выступление, придав эмоциональную окраску в конце, что вызвало оживление в зале.

Послышались аплодисменты, аплодировали и в президиуме. Сел на место. Усталость мгновенно сковала меня. Сделал все что мог, подумал я, и до меня донеслась реплика справа: «молодец Карапетян». Затем, как по заказу, последовало монотонное выступление старшего лейтенанта Филиппова и утонуло в неимоверном гуле.

С заключительным словом выступил генерал-майор Третьяк. Говорил нудно о положении в войсках, о сознательном подходе, о чем-то ещё, только ему понятном, и, с целью пояснения сказанного вдруг сослался на меня. Я не понял, о чем шла речь, но свою фамилию точно услышал. Но когда, завершая выступление, он снова повторил мою фамилию, кто-то из нашей делегации воскликнул: «Карапетян, да ты точно в Москву поедешь!» Я застенчиво улыбнулся: шутите, мол.

Предложение голосовать списком ни у кого возражений не вызвало. Необходимо было избрать девять человек. Я сидел, затаив дыхание: ткни в меня ножом, кровь бы не полилась. Зачитывали предлагаемые кандидатуры. Избранники вставали, с тем, чтобы делегаты видели, за кого им предстоит голосовать. Шестая фамилия, седьмая, но список был составлен не в алфавитном порядке, и это вселяло надежду. Вот и последняя. Зал замер в ожидании. «Прапорщик Иванов Вячеслав Григорьевич», — произнёс председатель конференции. И тут же счастливчик вскочил на ноги, широко улыбаясь и расшаркиваясь во все стороны.

Проголосовали согласно утверждённой сверху традиции свободного волеизъявления советских граждан единогласно и разъехались по частям.

Настроение, конечно, было не аховое, но что поделать — «се ля ви», как говорят французы. Полтора месяца треволнений позади, теперь передо мной стояла одна задача, поскорее все это забыть.

Дней через пятнадцать вызывает меня парторг капитан Тагиев. Вхожу в кабинет, а у него тот самый седой полковник с блокнотом из Хабаровска. Он подошел и энергично пожал мне руку: «Молодец, как выступил. Генерал за тебя горой стоял, хотел тебя в Москву, да поздно было. Машинистки часа три бюллетени печатали, внести никакой возможности не было. Если бы до перерыва выступил, то успели бы. А так ты мне не показался, я тебя на конец и определил. Очень жаль, очень жаль».

Вот тут-то мне действительно стало плохо. Я вышел за территорию батальона, прошел к речке. И долго сидел на берегу, наблюдал, как перекатывается, журчит вода. Как соломинки плывут по воде и, с определенного места, одних стремительно несет течение дальше, других же захватывает водоворот и топит. Одним словом, фортуна… В часть вернулся, когда уже стемнело.
А через три дня вновь вызывает парторг. У него тот же полковник. Капитан, увидев меня, встал с места: « Вы без меня пока поговорите», — и вышел.

— Тут вот какое дело, Карапетян — плотно прикрыв за капитаном дверь, начал полковник. — Генерал настаивает, чтобы ты ехал в Москву. Выступать некому. Мы вместо лейтенанта Сидоркина, заболел он, тебя хотим. Только об этом никто не должен знать. Где заикнешься — и себе навредишь и нам. Много голов полетит. Понимаешь? Ребятам скажешь, в отпуск едешь. Какие вопросы будут, к капитану обращайся, он в курсе. В батальоне больше никто не знает, учти. За тобой в пятницу заедут, а в субботу вы прямым рейсом и отправитесь
— Мне бы информации поднабрать, — заблеял я от нахлынувшего волнения.
— Оставь это, доклад готов. Хороший доклад, — полковник для убедительности потряс кулаком. — Редактор «Суворовского натиска» писал. В дороге почитаешь, подготовишься.

В Домодедово, где приземлился самолет, нашу делегацию встречали московские комсомольцы. Я уже свыкся со своей новой ролью и с замиранием сердца искал среди встречающих, знакомые лица, одним словом, был на седьмом небе, сиял как лучезарная звезда. Шикарный автобус покатил нас по Москве.

Но, увы, в гостинице заминка. Нет моей фамилии. Куда размещать непонятно. Выяснилось, в Москву по оплошности ушел первый список с фамилией того незадачливого лейтенанта, который «заболел». И все документы по съезду выписаны на его имя.

— Так мне и в Кремль-то не войти, — подумал я и, как в воду смотрел... Вопрос с гостиницей уладили, в ней я и провалялся всю неделю и по телевизору любовался перипетиями съезда. А по окончании съезда вместе со всеми несолоно хлебавши вернулся в свою часть.

Перед самым увольнением меня приняли кандидатом в члены КПСС. Вернулся в Москву. Но в самолете мне больше никто не встретился. А Синилина Ирина Михайловна, спустя месяц после моего ухода в армию, скончалась от инфаркта.