| gesl | Дата: Пятница, 14.10.2011, 13:47 | Сообщение # 1 |
|
Генерал-лейтенант
Группа: Модераторы
Сообщений: 320
Статус: Оффлайн
| “ Der Mensch ist erst wirklich tot, wenn niemand mehr an ihn denkt…”
Bertolt Brecht
Помню, у нас в ванной комнате висела лубочная по немецки сентиментальная литография. На ней был изображен младенец, с удивлением смотрящий на голубое небо. Подпись недвусмысленно объясняла зрителю: «Vom Himmel gefallen» - «Упавший с неба». Каждый раз, когда меня мыли в ванной, я внимательно изучал это, с позволения сказать, произведение искусства. Видимо, это было мое первое художественное впечатление, и подсознательно оно всегда существовало во мне. Через много-много лет я написал:
«И этот мир, и звезды, и луна
Пришли в тот миг, в который я родился
Я посмотрел на них – и удивился
Они взглянули также на меня
Они уйдут, когда уйду и я
Не будет ни репейника, ни Бога,
Не будет ни Рентгена, ни Ван Гога
И в этом суть и вечность бытия».
Может быть, это восьмистишие было навеяно той картинкой из ванной, отвлекавшей от противного и попадавшего в глаза мыла, а совсем не идеалистическими взглядами философа Юма. Кто знает…
Я не помню, чтобы в моей семье обсуждали философские проблемы или религиозные концепции. Сейчас мне трудно отнести своих близких к какой-либо конкретной конфессии. Конечно, они унаследовали от родителей традицию отмечать иудейские праздники, но по взглядам их скорее можно было отнести к атеистам. Моя бабушка, воспитанная немецкими и английскими гувернантками и, естественно, русскими няньками, все же ,может быть, и даже ,скорее всего, неосознанно несла в душе определенную веру, более близкую к христианскому миропониманию, хотя в знаменитой Петербургской Мариинской гимназии изучала Закон Божий под руководством Главного раввина р. Каценеленбогена. Такое религиозное “двуязычие” было достаточно характерно для еврейской интеллигенции конца XIX -начала XX веков. Пожалуй, такому явлению положил начало сейчас почти забытый, а на рубеже веков один из самых популярных поэтов России Семен Яковлевич Надсон:
Вдруг на арене, пред толпою,
С огнем в очах предстал Альбин
И молвил: - “Я умру с тобою…
О Рим,- и я христианин…”
Помню, какое впечатление на меня произвели, впервые услышанные от бабушки, строчки из ее любимого надсоновского стихотворения:
Ты здесь, ты со мной, о моя дорогая,
О милая мама!.. Ты снова пришла!
Какие ж дары из далекого рая
Ты бедному сыну с собой принесла?
………………………….
Сегодня, родная, я стою награды,
Сегодня – о, как ненавижу я их!-
Опять они сердце мое без пощады
Измучили злобой насмешек своих…
Строго говоря, Надсон был евреем только по отцу, а иудеем он и вовсе не был ,но разве в приведенных строках не ощущается “это двуязычие”.А дальше по этому вектору, хотя и разными путями, пойдут и Осип Мандельштам, и Борис Пастернак, и, даже ,правда через античное восприятие мира, наш великий современник Иосиф Бродский.
У нас в семье не принято было говорить о Творце. Мой дед Иосиф Альтшулер, родившийся в 1886 году, (т.е. всего через три года после восшествия на престол набожного императора Александра Третьего, который с легкой руки выдающегося режиссера и сомнительного политолога Никиты Михалкова, стал чуть ли не идеалом российского руководителя), достаточно скептически относился, если не к религии, то, во всяком случае, к религиозным обрядам, хотя был, по-своему, суеверен. Человек острого, критического склада ума, он, как это ни странно, верил в приметы, и, как все сангвиники, часто бывал тревожен. Для него естественными и даже сакраментальными фразами были «Я волнуюсь, я беспокоюсь». Достаточно было внуку или дочери задержаться на, какие-нибудь, 10-15 минут; он уже был вне себя, и полностью уходил в эти переживаниями. Однако стоило всей нашей маленькой семье собраться вместе, как его обычное добродушное состояние восстанавливалось и привычная, уютная атмосфера воцарялась в нашем доме.
Если попытаться реконструировать мою детскую концепцию Вселенной, то в моем в первом, ближнем круге находились дедушка, бабушка, мама, и, конечно, я сам.
Во второй круг, я, пожалуй, подсознательно, включал близких родственников среднего поколения, а также друзей моей мамы, то - есть, людей , которые часто бывали в нашем доме и просто были мне дороги. Их было не так много. Тем не менее, ежегодно 7 января, когда отмечался день рождения моей мамы даже за нашим, раздвигавшимся в обе стороны , огромным обеденным столом, порой становилось тесновато. Недавно постарался посчитать, сколько завсегдатаев этих празднеств и поныне (по выражению моего деда ) “крутится на этом шарике”, и ужаснулся. Для печальной статистики хватило пальцев одной руки.
Хочу отметить, что дружба, зародившаяся в довоенной школе на Греческом проспекте, сопровождала мою маму до ее последних дней, и подчас, школьные друзья оказывались даже ближе чем кровные родственники.
У нас дома существовала такая традиция, точнее ритуал: когда наша семья собиралась вечером, обе большие входные двери надежно закрывались на все замки, причем, если первая, внешняя дверь, обитая еще в период индустриализации толстой танковой броней, снабжалась витой стальной цепочкой, то вторая, внутренняя укреплялась еще толстым дубовым засовом, подобным тому, каким в средние века запирались амбарные ворота. Перед сном, дед “обходил владения свои”, лично проверяя выключен ли газ и электричество, а в дровяную эпоху, - нет ли, в на ночь протопленных, печках, угольков с синими огоньками – признаком того, что с закрытием задвижки надо повременить. Затем, внимательно изучив все оборонные сооружения, он с удовлетворением замечал: «Дверь на палке (так он называл наш амбарный засов), дети дома, – можно идти спать”, и, умиротворенно, отходил ко сну. Здесь надо пояснить, что мою маму и меня он воспринимал как представителей одного поколения. Для него мы были – его детьми, почти братом и сестрой. Может быть это объяснялось тем, что я с трех лет рос без отца, и все заботы по моему воспитанию легли на его плечи.
К нашей обители на Басковом вполне подходила формула “ My home is my castle”. Что бы ни происходило за стенами этой своеобразной по форме , и явно необычной для советской системы по содержанию, крепости не оказывало существенного влияния на жизнь внутри нее.
И распорядок дня, и идеологические взгляды, и традиционные праздники, и даже распределение мест за обеденным столом оставались неизменными долгие годы. Не надо думать, что я рос в замке из слоновой кости. Напротив, интерес к политике возник у меня уже в раннем детстве. Помню себя, девятилетним, читающим отчет о XX-м съезде партии в газете «Правда», расклеенной на фасаде дома на Басковом переулке, неподалеку от моей школы ,носившей тогда имя своей знаменитой выпускницы Н. К. Крупской. Для большинства моих, значительно старших, по возрасту, соотечественников, доклад Н.С. Хрущева о культе личности Сталина, стал тогда разорвавшейся бомбой. В моей же семье эта, бесспорно смелая речь Никиты Сергеевича была воспринята, как необходимая, но недостаточная и, главное, запоздалая констатация давно известных фактов. Когда я уже в 60-70-е годы слушал наших кумиров-шестидесятников, мне казалось весьма странным, что они вплоть до ХХ-го съезда искренне верили сталинской пропаганде и были слепы относительного личной роли диктатора в репрессиях 30- 50-х годов прошлого века.
Мои политические взгляды сформировались очень рано, и за последние пятьдесят лет практически не претерпели особых изменений. Мне кажется, что у моих сверстников было важное преимущество перед новыми, шедшими за нами поколениями,- нас воспитывали бабушки и дедушки, сохранившие в своей душе память о старой дореволюционной России. Эта память могла быть и восторженной, и печальной, и негативной. Важно было другое. Мы получали информацию из первых уст, и имели возможность для анализа и сравнения. Такое непосредственное знакомство с историей своей страны, своего народа не происходит ни в школьном классе, ни в вузовской аудитории, и уж, тем более, на страницах конъюнктурных, а подчас и просто лживых современных учебников.
Свыше полувека назад, в 1959 году в нашем доме появился первый радиоприемник с коротковолновым диапазоном. Собственно говоря, это был не приемник, а радиола “Латвия”. Этот громоздкий агрегат доживает свой век в сарае нашей бывшей дачи в Сосново, если, конечно, новые хозяева не вывезли его на свалку, вместе с огромным старинным сундуком моей прабабушки, также оставленным нами перед отъездом в Германию. Когда я вспоминаю об этих, брошенных вещах, мне становиться стыдно.
К 12-ти годам я уже был достаточно политизирован, но с появлением возможности, хотя и весьма условной и чисто виртуальной, проникать с помощью радиоволн сквозь информационный железный занавес, моя жизнь изменилась. Ежедневно мы вместе с дедом, прильнув к ламповому приемнику, сквозь мерзкий треск «глушилок» слушали или, точнее, пытались слушать «вражеские голоса». Ежедневные передачи BBC на русском языке, по-моему, начинались как раз перед обедом, в 13-45 или в 14 часов. Особенный интерес вызывали у нас комментарии популярного в те годы ведущего Александра Максимовича Гольдберга. Иногда удавалось ухватить отдельные куски из новостей “Голоса Америки”; что касается радиостанции «Свобода», то в Ленинграде ее глушили особенно зверски, и понять диктора было практически невозможно. Иногда удавалось набрести в радиоэфире на «Голос Израиля», хотя с ним обращались не менее жестко. Зато летом в Зеленогорске или, тем более, в почти заграничном для нас, эстонском Пярну, наши регулярные аудио-упражнения достигали цели. Конечно, они не повлияли на мое уже сложившееся мировоззрение, но зато развили у меня удивительные слуховые способности. Я и сейчас могу отчетливо различить мелодию или разговор, доносящийся из соседней квартиры, несмотря прекрасные звукоизоляционные свойства мощных стен дореволюционной постройки, что, впрочем, часто мешает мне уснуть.
С детства я понимал, что страна, в которой я родился, и государственный строй , при котором я рос и прожил большую часть жизни -это отнюдь не тождественные понятия. Помню, как моя бабушка, искренне любившая Россию, рассказывала мне о своих ощущениях во время возвращений на родину после летних поездок со своим отцом за границу. Мой прадед – Яков Давидович Финкельштейн - купец первой гильдии, Почетный потомственный гражданин Санкт-Петербурга, смолоду страдал астмой, и ежегодно выезжал на лечение в Швейцарию. Так вот, когда поезд приближался к российской границе, радость настолько переполняла сердца моих близких, что, как вспоминала моя бабушка, : «В этот момент мы готовы были расцеловать первого русского пограничника». Любовь к родине бабушка пронесла через всю свою долгую и сложную жизнь, несмотря на трагические испытания, выпавшие на долю людей ее круга.
У нас в семье с подачи деда, наши вожди и руководители воспринимались скорее, как комические фигуры. Однажды, вернувшись с какого-то очередного институтского заседания, он рассказывал, что каждый докладчик считал своим долгом подчеркнуть научные заслуги тов. Сталина. Каждый выступавший старался перещеголять предыдущего и выглядеть перед присутствующим начальством святее папы римского: ” Сталин- это знамя нашей науки, это- слава отечественной науки.” Наконец, один доцент, окончательно распалившись, определил вождя, как “солнце мировой науки” , и, на этом, диспут был исчерпан. Все это дед воспринимал как абсолютный фарс, хотя и трагифарс. Его оценки были пронизаны ироническим презрением ко всему происходящему.
Мама относилась к существовавшему режиму значительно жестче, со свойственным ей, эмоциональным накалом. Думается, такое отношение к власти возникло у нее не сразу. До 1938 года, учась в школе, она вместе со своими сверстниками распевала оптимистические советские песни, а летом на даче в Сестрорецком курорте как все довоенные девчонки носила белые футболки и носочки, играла в крокет, и мало задумывалась о странных событиях происходивших в это время в нашей стране. Несмотря на далеко не пролетарское происхождение, ее нельзя было отнести, говоря современным языком к диссидентствующей молодежи. Да и могло ли существовать такое понятие в те годы? Лишь абсурдный и неожиданный арест ее двоюродной сестры и сверстницы Валентины Лапковской при выходе из кинотеатра “Титан” (ныне в этом здании находится модернизированный, но сохранивший свое историческое название ресторан “Палкин“), обвиненной вместе с группой студентов Ленинградского Университета чуть ли не в подготовке убийства Сталина, перевернул ее мировоззрение. А дальнейший калейдоскоп чудовищных по трагизму событий: героическая, но бессмысленная гибель ее первого мужа – Иосифа Воркунова, брошенного, совершенно неподготовленным под гусеницы мощной немецкой военной машины, развернутый под флагом борьбы с космополитизмом, государственный антисемитизм, иезуитское дело врачей, заставившее вспомнить ужасы инквизиции, и, связанные с ним ее собственные злоключения начала 50 - х годов, окончательно расставили все точки над i. Кстати, недавно прошедший 60-летний “юбилей” позорного постановления о борьбе с космополитами, не получил должной оценки, ни со стороны политической элиты нашего общества, ни в наших СМИ.
Никогда не забуду мамины глаза, когда, вернувшись из районного отделения милиции, она показала нам свой паспорт с перечеркнутым штампиком ленинградской прописки. Видимо, она была одной из первых, кого после увольнения по “политическим мотивам” из городской адвокатуры, готовили к высылке в Биробиджан. За ней по плану маниакального вождя должны были последовать и остальные ленинградские евреи. К счастью, смерть тирана не позволила осуществиться этим замыслам.
И все же, и это обстоятельство мне хочется особенно подчеркнуть,
мрачная фантасмагория ХХ- го века не сумела лишить окружавших меня людей природного жизнелюбия, прекрасного чувства юмора и здорового скептицизма, т.е. всех тех замечательных качеств, которые в конечном итоге, и спасают человечество.
Когда в юридической консультации № 1 Невского района, где моя мама проработала почти двадцать лет, раздавался взрыв хохота, коллеги – адвокаты знали – это пришла на работу Наталья Иосифовна с новым анекдотом. Конечно, видел я маму и другую - со слезами на глазах, с пропадавшим от волнения голосом, и, наконец, страдающую от тяжелого недуга – и поныне практически неизлечимой болезни Паркинсона, приведшей к самому страшному для нее последствию – невозможности общения с внешним миром.
Анализируя биографии моих близких, придется, как это ни странно, признать их, относительно благополучными, учитывая, в какое время и в какой стране, они жили.
Сейчас, когда я пишу эти строки, находясь в 2-3 километрах от французской границы, меня не покидает чувство досады, что маме – человеку высокой культуры, с детства владевшей немецким и французским языками, увлеченной европейской историей и искусством, тонко чувствовавшей жизнь и архитектуру Парижа так, будто она наяву обошла улочки и бульвары этого загадочного города, так и не удалось до конца своих дней ни разу побывать заграницей.
Для молодого поколения эта досада может показаться странной, но в то время, даже для поездки в Болгарию или Польшу надо было пройти столько унизительных процедур, что не каждый уважающий себя человек был готов в них участвовать. Что касается, так называемых, “ворот капиталистического рая“, то для людей “не с тем анализом крови” ( шутка, рискованная даже для великого Райкина) или по выражению моей бабушки “ex nostris” ( из наших-лат.), граница была, как правило, на замке.
Семья развивается по тем же законам, что и единый живой организм. По сути дела, эта мысль развивает органицистскую теорию известного английского социолога Герберта Спенсера. Вывод из нее парадоксален: наиболее успешной формой воспитания ребенка в семье, является отсутствие всякого, специально продуманного и спланированного воздействия, на него. Воспитание – это естественный процесс взросления в кругу любимых людей, постоянное откровенное обсуждение волнующих ребенка вопросов. Это - равноправное участие в семейных праздниках, возможность присутствовать при разговорах и спорах интересных собеседников, ко мнению которых он искренне прислушивается.
Конечно, жить при существовавших в те годы правилах игры было не так - то просто. Слышать дома одно, а в школе – совсем другое. С детства знать, что среди незнакомых людей нельзя говорить то, что говорят дома, потому что, тем самым, можно сломать жизнь себе и своим близким. Это постоянное, несоразмерное с возрастом, чувство ответственности – нелегкий груз для юной психики. Надо было уметь не вступать в ненужные споры, а иногда, просто, держать язык за зубами. Для меня, человека чересчур открытого, особенно в плане своих личных симпатий и антипатий, (что не раз приносило мне неприятности и в зрелые годы) такое поведение требовало определенных усилий. Но, отказ от острых дискуссий с людьми, не вызывавшими моего доверия, был для меня вполне органичным, и не вызывал напряженной внутренней борьбы. Я не потакал воззрениям своих оппонентов, но и не раскрывал своих убеждений, ибо понимал, что мой собеседник может быть не только заядлым спорщиком - любителем, но и платным “профессионалом”. А таковых в интеллектуальной среде было немало. Были они и в шахматном мире. Мне не хочется о них вспоминать. “Иных уж нет, а те далече…”, а петербуржским шахматистам старшего поколения их имена хорошо известны.
Развивающийся организм должен получать три важнейших витамина для роста личности: доброту, искренность и чувство юмора. Не знаю, годится ли этот рецепт для воспитания героя, но ,уверен, от появления в семье садиста, стукача или просто жлоба , вы будете застрахованы.
Но обратимся к чему-нибудь более приятному. А что может быть приятнее и дороже, чем детские воспоминания? Один из первых кадров, сохранившихся в памяти: мы с няней направляемся на прогулку. Спускаемся по расколотым, с наспех поставленными, цементными заплатами, ступенькам первого этажа. Задолго до моего рождения, здесь была роскошная мраморная лестница. У стенки стоял небольшой, камин, выложенный цветными плитками. О “мирном времени” напоминали лишь маленькие бронзовые колечки, с помощью которых крепились ковровые дорожки. Надо объяснить, что «мирным» временем в кругу моего деда назывался период между Русско-Японской и Первой Мировой войнами. Как-то не принято было говорить – “до революции”. А вот «мирное время», когда Россия стремительно вошла в капитализм, и российский рубль стал самой авторитетной международной валютой, вспоминали с явной ностальгией. Интересно, что в Прибалтийских республиках главным историческим Рубиконом всегда воспринимался ни 1914 и, конечно, ни 1917 год, а момент потери их недолгой независимости в итоге пакта Молотова –Риббентропа. Вспоминаю старого рижского портного, у которого мой дед заказывал костюм в начале 50-х годов. Профессионально пощупав привезенную для этой цели ткань, он настороженно оглянулся, и с горькой иронией, прошептал: «Разве это материяльчик? Материяльчик был до катастрофы», и нетрудно было догадаться, о какой катастрофе шла речь…
Вернемся к стоп-кадру. Экспозиция: Ленинград. Басков переулок. Парадная лестница со следами былой красоты. Конец 1951 года. Навстречу нам с няней поднимается старуха в полуистлевшей шляпе и потертых ботах, но с осанкой и орлиным профилем пиковой дамы. Пожалуй, это был первый персонаж, не входивший в мой ближний круг, но возникший в сознании одновременно с памятью, и оставивший след на всю жизнь.
Раиса Евгеньевна Винер. История ее жизни могла бы стать сюжетом для мелодраматического романа, но двадцатой век – не самое подходящее время для такого жанра!
Эта одинокая и несчастная дама, не имевшая своих детей и внуков, безумно любила нашу семью, и, особенно, была привязана ко мне. Несмотря на свою ужасающую бедность, она старалась сделать мне подарок не только 22 мая – в день моего рождения, но и 22 числа каждого месяца. Вопреки своей жестокой судьбе , она оставалась трогательно сентиментальной.
Раиса Евгеньевна родилась в середине 80-х годов XIX века в семье крупного петербуржского биржевика, и получила прекрасное образование, характерное для барышни этого круга. С детства она свободно владела тремя иностранными языками, и ее молодость складывалась весьма удачно. Она посетила не только основные европейские столицы, но даже Египет и Нью-Йорк, что в начале позапрошлого века для юной мадемуазель воспринималось определенным экстримом. На изразцовом камине в нашей квартире на Басковом можно и сейчас увидеть сувенирную гондолу с надписью «Venezia», привезенную нашей соседкой из дальних странствий.
В юности высокая и статная Раиса Винер пользовалась большим успехом, и среди ее поклонников были и представители высшего света.
Она рано увлекалась живописью, и была принята в жанровую мастерскую Высшего художественного училища при Академии художеств. Ее руководителем был один из популярнейших русских художников того времени Владимир Маковский. Одна из ее ученических работ – «Тюльпаны» подаренная моей маме, уже почти шестьдесят лет занимает свое почетное место на стене столовой в нашей питерской квартире. Когда -то на стенах этой парадной комнаты было несколько больших картин в витых золоченых рамах. Но все они поочередно исчезали в ленинградских комиссионных магазинах в 50-60 годах, и, после нескольких уценок, продавались фактически за гроши тогдашним любителям искусства. Именно в этот период были проданы две картины, об утрате которых, я жалею и по сей день. Речь идет о роскошном (больше, чем в человеческий рост) портрете Раисы Евгеньевны работы Владимира Маковского, и о копии известного полотна этого выдающегося русского художника, прекрасно выполненной его способной воспитанницей. Две эти картины, созданные учителем и ученицей, до сих пор стоят перед моими глазами. Удивительно, но обе работы долгое время висели на втором этаже, не существующего ныне, антикварного магазина на Невском проспекте, и мы с мамой не раз заходили посмотреть на эти, никак не продававшиеся, шедевры.
Но вернемся к судьбе встреченной мною соседки. Незадолго до начала Мировой войны в семье Винер произошла катастрофа. Отца Раисы – опытного биржевика,- кто-то втянул в сомнительную финансовую операцию, и, он, за один день, потерял все свое состояние. В своем банкротстве Евгений Винер обвинил коллег-единоверцев, отрекся от иудейской религии, крестился сам, и настоял на переходе в православие всех своих близких. Раиса не только стала бесприданницей, но и, более того, заразилась от своего отца бациллой антисемитизма. Неожиданно она оказалась в своеобразном общественном и социальном вакууме. Замуж она не вышла, а стать чьей-то содержанкой не позволила природная гордость. Помню ее ироническое воспоминание о какой-то опустившейся до такого унизительного положения и, потому шикарно одетой, ее старой знакомой: «Das Kostum kostet ihm!» - ,т.е. буквально: ”Костюм стоит ему!” .
Возможно, это была первая, и, потому хорошо запомнившаяся, немецкая фраза, услышанная мной в детстве. Пытаясь скрыть что-нибудь от меня, бабушка и мама обычно использовали французские выражения, которые, впрочем, я вскоре стал расшифровывать, хотя этому изумительному языку я так и не научился. Сейчас я об этом жалею, как никогда. Покупая пирожные или круассаны в ближайшем французском городке, так хочется объясниться с симпатичной продавщицей на ее родном языке. Впрочем, буше и эклеры от «Норда» с Невского проспекта времен застоя были значительно вкуснее и полезнее, чем изделия современных европейских кондитеров.
Послереволюционная судьба Раисы Евгеньевны характерна для многих, ”бывших”, имевших мужество остаться на своей родине. Лишение гражданских прав, экспроприация ценностей, уплотнение, нищенская зарплата в библиотеке, война, блокада, карточки, медаль “За оборону Ленинграда”, пятнадцатирублевая дохрущевская пенсия плюс шесть рублей хлебных.
Нас отделял всего один пролет лестницы, и в последние годы жизни она поднималась к нам почти каждый вечер. Мои близкие старались ей помочь, но для этого требовалась особая деликатность. Несмотря на череду унижений, которые преследовали Раису Евгеньевну большую часть жизни, она до самого конца оставалась барыней с прекрасным французским языком и изысканными манерами. Она ознаменовала свой уход поистине царским жестом - подарила единственную сохранившуюся у нее ценность – икону 18-века в серебряном окладе - нашей глубоко верующей домработнице Акулине Матвеевне, которая ухаживала за ней в последние месяцы жизни.
ГЕННАДИЙ НЕСИС, ДОКТОР НАУК,ПРОФЕССОР.
|
| |
| |
