| gesl | Дата: Пятница, 14.10.2011, 12:49 | Сообщение # 1 |
|
Генерал-лейтенант
Группа: Модераторы
Сообщений: 320
Статус: Оффлайн
| Если быть совсем точным, то мой шахматный дебют в первый студенческий год состоялся не в большом игровом зале Городского клуба, а в скромном методическом кабинете кафедры физвоспитания ЛТИ имени Ленсовета, где проходило первенство факультетов в рамках Спартакиады нашего вуза. Состав первых досок выглядел достаточно внушительно, так что моими соперниками были такие яркие представители ленинградской шахматной школы как Александр Шашин и Марк Цейтлин.
Совершенно разные по темпераменту, шахматному стилю и отношению к жизни, оба они вскоре стали моими друзьями. У Александра- прекрасного педагога и своеобразного шахматного философа,- мне довелось даже быть свидетелем на свадьбе, а с Марком ( ныне- маститым гроссмейстером и неоднократным чемпионом Европы среди сеньоров ) я сотрудничал в качестве секунданта на Всесоюзных отборочных турнирах в Ростове-на Дону и Даугавпилсе в конце 70-годов. Совместно готовили мы юного Гату Камского к матчу с Алексеем Шировым ( Клайпеда-1987г.) и к чемпионату мира среди юношей ( Инсбрук-1987г.). Сейчас уже трудно вспомнить какое отношение имел вечный армеец Цейтлин к “Техноложке”. Кажется, в тот учебный год он числился студентом заочного отделения. Но продержался там недолго. Химия явно не была его стихией.
Зато в острых комбинационных осложнениях за шахматной доской, он чувствовал себя как рыба в воде. Эффектные атаки Марка Цейтлина всегда были украшениями городских первенств, и вызывали восторг его многочисленных болельщиков и, особенно, болельщиц, среди которых в те годы он был очень популярен. Мне кажется, что его уникальный талант при ином образе жизни должен был привести Марка на вершину шахматного Олимпа, но индивидуальная история жизни человека, также как и история государства , не терпит сослагательного наклонения. Без загульного , богемного образа жизни, без, завораживающей женщин всех возрастов полу- смущенной улыбки, без ночных бдений за карточным столом и, казавшегося бессмысленным, азартного отношения к коллекционированию почтовых марок, открыток, монет, - Цейтлин был бы просто другим персонажем нашей шахматной истории.
С отъездом в Израиль, он изменился, как-то потускнел. Впервые, я это почувствовал в Риме, когда мы, возвращаясь с турнира на острове Иския, сняли номер в дешевой гостинице неподалеку от вокзала и пробродили полночи по великому городу. Со смехом вспоминал он нашу былую ленинградскую жизнь, но привычного блеска в глазах у Марка уже не было. На чемпионате Европы среди сеньоров в Давосе в 2006 году мы вновь оказались в одном отеле. На этот раз, Цейтлину не удалось отстоять свой титул чемпиона, впрочем, не достался он и несгибаемому Виктору Корчному. Партии его, как всегда привлекали внимание коллег, но победы доставались без привычной легкости, в нервной, изнурительной борьбе. Сделав очередной ход , он рассеянно выходил из душного турнирного зала, жадно курил, и по старой привычке, подходя ко мне, бубнил какие-то варианты, пытаясь доказать, прежде всего самому себе, правильность только что избранного продолжения.
А я видел его молодого, одержавшего одиннадцать блестящих побед в 15 партиях чемпионата Ленинграда, вспоминал его знаменитые испанские поединки с гарцующими белыми конями на королевском фланге противника, и оттого становилось грустно.
Первое студенческое лето запомнилось самостоятельной поездкой с моим лучшим другом тех лет - Виктором Лисняком ( правда, под присмотром его родителей) по водному маршруту Москва- Волгоград- Ростов и обратно.
Удивительно, но первая прогулка по столице абсолютно не отложилась в моей памяти. Может быть потому, что последующие визиты в Москву были настолько насыщены встречами и событиями, что затмили тот суматошный день, расплюснутый между перроном Ленинградского вокзала и сходнями, по которым мы поднялись на теплоход. Лишь на языке причудливо сохранился вкус игристого и загадочного коктейля ”Шампань – Коблер”, который мы впервые ( в описании этой поездки не обойтись без тавтологии – многое было для меня внове) продегустировали с Виктором после обеда в баре какой-то престижной столичной гостиницы, кажется “Москвы”.
В 60-е годы познавательно - созерцательный вид отдыха на воде был очень популярен у не номенклатурного, но все же, верхнего слоя, интеллигенции обеих столиц. Купить путевки на такие круизы в свободной продаже было невозможно. Они распространялись только по профсоюзным организациям крупных заводов, конструкторских бюро и НИИ, в основном, входившим в военно-промышленный комплекс.
Сословный принцип существования, так называемого, “социалистического” общества соблюдался не менее строго, чем кастовая иерархия в Индии. Даже внутри Обкомов партии существовали три вида столовых с пропусками разных цветов, чтобы третий секретарь, не дай Бог, не оказался бы во время обеда за соседним столом с рядовым бойцом партийного фронта. Знавал я одного такого секретаря, одно время возглавлявшего нашу городскую шахматную федерацию. Видимо, проштрафившись, он был переброшен на профсоюзную работу. Однако, по чьему-то недосмотру, у него сохранился заветный пропуск в ту самую, престижную столовую для партийного начальства. И вот он, несмотря на вполне приличную кухню во Дворце Профсоюзов, ежедневно мчался через весь город обедать в Смольный, чтобы, тем самым, продемонстрировать свое, якобы сохранившееся, высокое сословное положение. Срок действия волшебного пропуска вскоре истек, и облик его владельца сразу стушевался. Вскоре пришли новые времена, и в начале 90-х годов я встретил бывшего третьего секретаря уже в совсем ином, новом качестве – директора крупного художественного издательства. На традиционной книжной ярмарке во Франкфурте - на – Майне он выглядел даже эффектнее и вальяжнее, чем в партийном кресле. Узнав, что немецкие издательства рекламируют мои книжки на столь представительном международном салоне, он стал со мной особенно учтив, и мы расстались, обнявшись на прощание, как представители одного клана.
Родители Лисняка были типичными представителями советской технической интеллигенции. Родом были они из Астрахани. Отец – Давид Израилевич – ведущий инженер в одном из закрытых конструкторских бюро судостроительной промышленности, был человеком весьма начитанным и любознательным. Из каждой поездки по Волге, а они вместе с супругой Татьяной ( Таубой) Михайловной,- педантичной и тонной дамой, заведовавшей одной из технических кафедр Ленинградского Текстильного института, - совершали такие путешествия каждый сезон 16 лет подряд, он старался извлечь максимум информации. С утра, в официальном костюме и с неизменном беретом на лысеющей голове, занимал Давид Израилевич свой белый столик на открытой палубе, раскладывал на нем географические карты, путеводители, а также необходимые оптические приборы - бинокль, очки – (солнцезащитные и для дали) , лупу для чтения мелких надписей и, конечно, фотоаппарат. Восстанавливая в памяти образ этого восторженного идеалиста, мне видятся в нем черты двух симпатичных персонажей из французской литературы - восторженного профессора Паганеля и, изучающего по карте маршрут своих предстоящих странствий, Тартарена из Тараскона.
Это была моя первая в жизни поездка, в которой со мной не было моих близких, и с каждой стоянки я отправлял им открытку с подробным описанием своего путешествия. На теплоходе у нас с Виктором образовалась небольшая, странная по составу, но неразлучная компания – пара московских молодоженов Юра и Инна, в которую мы оба дружно влюбились, и высокий статный старик, оказавшийся дипломатом высокого ранга в отставке.
Юрий Коннов – выпускник престижного технического вуза и сын генерала не был похож на столичного мажора, и, в своих бифокальных очках, скорее напоминал молодого шестидесятника. Присутствовавшая в отношении к нам некоторая, впрочем, вполне тактично проявляемая снисходительность, могла быть объяснена лишь разницей в возрасте ( все-таки он был старше нас на пять – шесть лет), но никак не его происхождением из номенклатурной семьи. Сдержанность Юрия прекрасно оттеняла его юная жена – смуглая , обаятельная, разговорчивая одесситка с удивительными карими глазами, хранящими грусть, даже в самые счастливые моменты жизни. Такими глазами Природа, и даже в большей степени, История,- наградила прекрасных представительниц двух народов с трагической биографией - армянок и евреек. Я откровенно восторгался Инной, делал какие-то робкие предложения, но отчетливо понимал, что мои желания невыполнимы. Мы виделись еще пару раз и в Москве и в Ленинграде, но затем, я потерял ее из виду. На память о нашей встрече осталась лишь сентиментальная строфа в моем блокноте, датированная сентябрем 1965 года:
И.К.
Нас разделяют дальние маршруты,
Немного возраст и чуть-чуть – судьба.
Все это вместе составляет путы,
С которыми бессмысленна борьба.
Теперь несколько слов о загадочном одиноком дипломате. Запомнился он мне, и специфической военной выправкой, угадывающейся, под курортной формой одежды, и, непривычным для петербургского уха, московским говором, расцвеченным французскими идиоматическим выражениями.
В разговоре с ним, я старался, по - возможности, соответствовать его уровню, и щеголял, весьма скудным, набором французских словечек, услышанных в недалеком детстве. Именно на этом , волшебном языке общались между собой мои бабушка и мама, обсуждая табуированные для ребенка темы. Как раз, недавно еще запретные для нас темы, и затрагивал в своих монологах умудренный опытом, собеседник. Он делился впечатлениями не только о встречах с великим кормчим Мао, но и о посещении роскошного интернационального Дворца свиданий в Париже. Впрочем, для привилегированных гостей подобное заведение существовало и в закрытом коммунистическом Пекине, где он служил в годы советско – китайской дружбы. Конечно, подобные рассказы будоражили наше неискушенное воображение, и мы с Виктором ловили каждое слово Василия Степановича. Сложнее было понять его более завуалированные советы в области интимной жизни, о которой наше поколение в 18-19 лет имело лишь теоретическое представление.
Сексуальная революция в стране началась лишь спустя лет двадцать после описываемого путешествия, поэтому некоторые назидания нашего спутника дошли до меня с большим опозданием.
В этой поездке я впервые почувствовал красоту и раздолье России.
Неухоженность деревень и городских окраин с лихвой компенсировалась умиротворенностью и спокойствием, исходившим от бескрайних просторов волжских берегов, а центральные улицы некогда богатых купеческих городов Нижнего Новгорода, Саратова или Самары не могли не вызвать уважения, (во многом, книжного, ностальгического) к трагически короткой капиталистической истории нашей страны.
Для меня ленинградца, родившегося в десяти минутах ходьбы от Невского, прогулки по старинным деревянным городам с удивительными названиями – Углич, Кострома, Кинешма, - воспринимались как путешествия во времена убиенного царевича Дмитрия или основателя Дома Романовых - Михаила Федоровича.
Иные ощущения остались в памяти о посещении Казани. В столицу Татарии мы пришли ранним утром. Молодежная часть нашей компании, во что бы то ни стало, решила побывать в местной мечети. В этот неурочный час она оказалась закрытой, но мы были настойчивы. Разыскали настоятеля. Узнав, что мы из Ленинграда и интересуемся историей ислама , он принес огромный ключ , ловко отомкнул огромную входную дверь, и мы оказались на пороге мечети. Сняв обувь, вошли в молитвенный зал. Священнослужитель предложил нам посмотреть редкие книги и манускрипты. Мы с благоговейным трепетом рассматривали старинные фолианты, разукрашенные ярким восточным орнаментом, перелистывали тяжелые страницы, испещренные тонкой арабской вязью. Казалось немыслимым, что невежественные потомки великих мудрецов и художников, врачевателей и астрономов, математиков и шахматистов, создавших на южных границах варварской Европы
великую культуру средневекового халифата, цинично используя цитаты из священных для любого мусульманина книг, попытаются повернуть человеческую цивилизацию вспять. Тогда мы еще ничего не слышали о шахидах, да и террористическая идеология, в наших головах скорее ассоциировалась с народовольцами и эсерами, чем с зеленым знаменем Пророка. До Шестидневной войны оставалось еще два года…
Парадный сталинский Волгоград особенного впечатления на меня не произвел. Показной монументализм этого героического города, который довелось защищать и моему отцу, выглядел каким-то нарочитым и искусственным. Я вообще не поклонник имперской или тоталитарной архитектуры, подавляющей человека, но в таких столицах как Лондон и Вена ( в меньшей степени это относится к Берлину) , этот стиль воспринимается легче и естественнее.
Зато казачьи станицы, словно сошедшие со страниц “Тихого Дона», и, удивительным образом сохранившие свои названия,- “Александровская” , “Николаевская”,- смотрелись вполне органично. Прямо со сходен, мы попадали на импровизированные рынки, и не могли удержаться от покупки огромных мясистых помидоров или ароматных дынь.
К сожалению, в детстве никто не обучал меня профессиональному плаванию (как, впрочем , и другим моим пристрастиям, - шахматам, журналистике, преферансу или настольному теннису), поэтому, во всех этих сферах, я был и остался самоучкой , и в определенном смысле, любителем. Правда , если в европейских языках понятие “amateur” звучит несколько уничижительно, то в русском , оно своим корнем (и в грамматическом, и в смысловом значении) , связано с глаголом “любить” и ближе к греческому высокому “φιλέω”, ставшему основой таких прекрасных явлений человеческого духа как философия и даже филантропия.
Плавание, а проще, купание в любом природном водоеме всегда было для меня ни с чем не сравнимым удовольствием. В течение долгих лет в моем сознании при слове “счастье” прежде всего, возникал образ освещенного солнцем песчаного пляжа, медленно уходящего в глубину бесконечного водного пространства. Этот мираж был вполне материален, впитав в себя все лучшее, что было в жизни – прекрасный мир неомраченного потерями детства, ощущение свободы, юношеское предвкушение чего-то запретного и радостного, непривычное для городского жителя чувство единения с природой, с прохладным ветерком, напыляющим твое разгоряченное тело тончайшим слоем золотистых песчинок и радужных водяных брызг. Это мог быть золотой пляж Зеленогорска, где я провел лучшие дни своей юности, или Ермоловский пляж в Сестрорецком курорте, где отдыхали еще мои прабабушки и прадедушки, и , конечно пляжи моей любимой Эстонии в Пярну, Усть-Нарве и Эльве. Воспоминания о черноморском побережье уже не вызывает у меня таких эмоций. Что касается Средиземного моря, ставшим для меня доступным значительно позднее, то уютнее всего чувствую я себя на скромном и, нераскрученном туристическими фирмами, пляже израильского города Ашдода, хотя изредка туда и долетают самодельные ракеты из ныне ХАМАСовской Газы.
Купание в Дону запомнилось неожиданной для речного илистого дна, быстро наступающей глубиной и обманчивой близостью противоположного берега, до которого было не так-то просто доплыть. Зато , преодалев широкий разлив великой реки, непосредственно на пляже можно было подкрепиться горячим шашлыком, нейтрализуя его остроту сочным и сладким помидором. Спустя одиннадцать лет, на этом же ростовском пляже проводили мы свободное от шахмат время с моим первым соавтором и многолетним другом Юрием Разуваевым. Если в шахматной журналистике, моим крестным отцом был Эдуард Гуфельд, то в мир шахматной книги меня ввел именно
Юрий Сергеевич. Наша первая совместная брошюра ” Переход в эндшпиль”, вышедшая в свет в 1982 году, стоит правофланговой в строю разноцветных изданий на особой, авторской полке моего книжного стеллажа.
Первое студенческое лето завершалось привычно – на даче в Зеленогорске. А осенью я вновь вернулся в шахматную круговерть.
На этот раз командное первенство вузов было необычным. Кроме звания чемпиона города в нем разыгрывались и путевки на всесоюзный турнир Вузов общества “Буревестник”. Каждое воскресенье всю осень 1965 года я проводил в Городском шахматном клубе на улице Желябова. Выступать за команду своего института, вышедшую в первую лигу, было престижно и ответственно. За партиями наблюдали не только тренеры , но и весьма компетентные зрители, среди которых было немало известных ленинградских мастеров, давно вышедших из студенческого возраста. Под их пристальными и критическими взглядами не так легко было решиться на то или иное продолжение. Я предпочитал передвигать свою фигуру в момент, когда именитые болельщики отходили от моего столика куда-нибудь подальше. В первом туре мы встречались с сильной командой популярного тогда Института точной механики и оптики (ЛИТМО) За нее выступали Эдуард Бухман, Вадим Файбисович , Исаак Радашкович, Григорий Лейнов. Мне в соперники достался тезка –Геннадий Дятлов –сильный и самоуверенный кандидат в мастера, входивший в состав юношеской сборной Ленинграда. Бланк этой партии я недавно обнаружил в своих архивных папках. Черными я разыграл любимый вариант французской защиты. Опытный противник попытался организовать пешечный штурм на королевском фланге, но мое давление в центре оказалось более действенным. После сорока ходов партия была отдана на присуждение. У черных была лишняя далеко продвинутая пешка, и современная компьютерная программа безоговорочно оценивает их перевес, как решающий. Дебаты проходили остро и, сначала жюри присудили мне победу, но мой напористый и нагловатый соперник поднял большой шум, и, в конце концов, жюри решило избежать скандала и изменило свое решение. Оба участника дуэли получили по половинке. Не подав мне руки, и проворчав что-то нецензурное в адрес судей, Дятлов покинул игровое помещение. Было, конечно, обидно, но, партия, в творческом плане, удалась, и, это обстоятельство, во многом, компенсировало незаслуженно отобранные у нашей команды пол очка. В целом , сборная “Техноложки” выступила в первой лиге успешно, и завоевала путевку в чемпионат вузов СССР, который был намечен на весну будущего 1966 года. У меня лично, шансов на участие в предстоящем турнире было немного. Дело в том, что по регламенту этих соревнований, команда состояла всего из пяти мужских досок и одной женской. Я был включен в заявку лишь в качестве запасного, что само по себе было достаточно престижно для перворазрядника. На первую доску был заявлен опытный мастер и крупный ученый-химик – профессор Исаак Наумович Айзенштадт. Представительный высокий мужчина с хорошо поставленным низким голосом, необходимым для чтения лекций в больших аудиториях , он пользовался непререкаемым авторитетом и в научных , и в шахматных кругах нашего города. Ровесник и товарищ по довоенному шахматному кружку Ленинградского Дворца пионеров Иосифа Воркунова, он еще в школьные годы был знаком с моей мамой, и , естественно, выделял меня из группы студентов-шахматистов нашего института. Личная жизнь Исаака Наумовича сложилась непросто. Его сын страдал тяжелым хроническим заболеванием, и шахматы , как мне кажется, наряду с наукой, являлись своеобразной психологической отдушиной для этого, достаточно закрытого и гордого, человека.
На последующих досках должны были выступать мастера Александр Шашин и Анатолий Ферштер ( Измакин), а также вскоре ставший мастером Лео Толонен.
Но, как часто бывало- “Не было бы счастья- да несчастье помогло”. Перед самым началом соревнований заболел и попал в больницу лидер нашей команда – мастер Айзенштадт, а так как заявка уже была подана, и правила турнира не предусматривали сдвижки по доскам, - мне предстояло играть за свой вуз на первой доске. Слава Богу, болезнь Исаака Наумовича была не очень серьезной, и через тридцать с лишним лет после описываемых событий, он произнес прекрасный тост на моем пятидесятилетии в Олимпийском зале Спорткомитета.
16 апреля 1966 года я впервые встретился за доской с находящимся в расцвете сил действующим мастером . Это был недавно вернувшийся из Таллинна с чемпионата страны, лидер команды ЛИТМО Эдуард Бухман. Что бы молодой читатель смог представить мое волнение перед предстоящим поединком, сообщу только, что в столице Эстонии мой соперник на равных боролся с такими титанами шахматной истории как Давид Бронштейн, Пауль Керес, Виктор Корчной, Лев Полугаевский, Леонид Штейн, Семен Фурман, Марк Тайманов. Только перечень этих имен вызывал сакральный трепет. Однако, разыграв белыми редкий вариант английского начала, и получив довольно перспективную позицию, я пожертвовал пешку и предпринял попытку атаки на короля соперника. Мой опытный противник сделал пару точных ходов , и я погрузился в долгое раздумье. По мнению Марка Цейтлина , следовало решиться еще и на жертву качества, и после чего, согласно его анализа, возникал примерно равный эндшпиль с вероятным ничейным исходом. Я избрал другое продолжение, и, вскоре, моя инициатива иссякла, к тому же, флажок на моих часах стал угрожающе подниматься. Развязка наступила быстро, и мне пришлось признать свое поражение. Времени на переживания не было. На завтра предстоял поединок с Владиславом Воротниковым, – первым из моих земляков-одногодков завоевавшим звание мастера спорта. После напряженной борьбы партия была отложена. Мои шансы выглядели перспективнее, но домашний анализ доказал неизбежность мирного исхода. Не приступая к доигрыванию, мы согласились на ничью. После победы в третьем туре , я воспрял духом, и оказал отчаянное сопротивление чемпиону Ленинграда Евгению Рубану. Партия была отложена в сложном ладейном эндшпиле на 59-ом ходу. При домашнем анализе мне удалось найти фантастическую патовую идею, связанную с созданием “бешеной” ладьи. Удивительно, но этюд удалось осуществить на практике – при доигрывании. На 86-ходу мой именитый соперник вынужден был согласиться на ничью. В следующем туре я победил талантливого мастера Виктора Адлера, и стало ясно, что первую доску я удержал. Может показаться, что я чересчур подробно рассказываю о своей игре в не столь уж значительном соревновании, но эта, представившаяся мне возможность сыграть на первой доске, этот незапланированный успех,- стал для меня важным импульсом к серьезному возвращению к шахматам и, теперь уже, навсегда. Если бы не представившийся случай, думаю, моя судьба сложилась бы совсем иначе, и, вряд ли бы, шахматная деятельность, стала основной в моей профессиональной жизни.
Наша сборная не сумела пробиться в следующий этап чемпионата страны , но зато , моя удачная игра на первой доске в столь представительной компании, была отмечена двумя баллами кандидата в мастера.
Осенью того же года проходил очередной командный чемпионат вузов. Теперь уже по праву я выступал за команду института на третьей или четвертой доске. До сих пор храню пожелтевшую заметку “Итоги шахматных сражений” из газеты “Технолог”, датированную 23 декабря 1966года:
»… Среди членов сборной ЛТИ им. Ленсовета высокие результаты показали опытный кандидат в мастера А. Шашин, перворазрядники Г.Нежиховский и Л. Толонен. Особенно следует отметить уверенную игру студента 242-й группы Г.Несиса. Он не проиграл ни одной партии завоевал право на получение звания кандидата в мастера…»
И.Вейнгер, тренер института по шахматам, мастер спорта.
Спустя много лет я побывал в гостях в семье Исаака Вейнгера в Иерусалиме. На память о последней встрече с ним осталась подаренная мне книжка “Хобби, покорившее вершину”, ставшая своеобразной одой игре в шахматы по переписке. В интереснейший семейный сборник заочных шедевров включены лишь девять партий Вейнгера ( кстати прекрасного знатока французской защиты) и 35 поединков его жены – чемпионки мира по заочным шахматам Любы Кристол. На титульном листе – двойной портрет замечательной пары, увлеченно склоненной над шахматной доской. Под фотографией надпись:
” Геннадию с наилучшими пожеланиями от Любы и Изи. 10/1/93 Иерусалим.”
Лето 1966 года запомнилось первой поездкой к Черному морю. По сравнению с путешествием по Волго – Донским просторам, состав нашей команды изменился. Правда, моим спутником вновь был Виктор , но на сей раз шефство над нами было поручено не его строгим и ответственным родителям, а мамаше нашего третьего компаньона- скромного старшеклассника, поселенного с нами в одном номере пансионата “Джугба”,неподалеку от Туапсе. По ленинградской привычке мы в первый же день выскочили на пляж, покрытый грязновато-серой галькой. После прибалтийских дюн, черноморское побережье показалось нам каким-то неуютным и не ухоженным. Но море и яркое солнце заставили забыть обо всем. К вечеру наше легкомыслие дало о себе знать. Впрочем, мы с Витей достаточно смуглые от природы, отделались лишь сильным жжением спин и плеч, а вот наш белокожий сосед обгорел не на шутку. У него поднялась высокая температура, и он, на несколько дней, выпал из строя отдыхающих. Мы искренне сочувствовали нашему товарищу, воровали для него в столовой кефир и сметану, которые использовались в качестве обезболивающего средства для его обожженных кожных покровов. Мама пострадавшего, командированная на курорт, в основном, с целью контроля нашего поведения, переключилась на лечение своего сына, и мы были полностью предоставлены сами себе. В рутинную программу пребывания в Доме отдыха была включена весьма заманчивая трехдневная поездка в Сочи с посещением Гагры и высокогорного озера Рица. На эту вылазку мы с Виктором возлагали большие надежды. Для нас в самих этих названиях чудилось нечто запретное и дурманящее воображение. Сочи воспринимался, чуть ли, не оазисом разврата, - этаким всесоюзным Содомом и Гоморрой в одном флаконе. Сказалось и воздействие непристойной частушки, слышанной мною в исполнении Геннадия Сосонко. Привожу ее в цензурированном виде, так как третья строчка произведения безвестного автора не может быть воспроизведена по нравственным соображениям:
“Город Сочи – лучше нет!
Шум и гам на всех причалах.
Повар делает омлет ……………………………….
На общественных началах”.
Несмотря на возрастную сексуальную озабоченность, под влиянием звучащих со всех эстрад слов популярного ресторанного шлягера :
“ О море в Гаграх! О пальмы в Гаграх!
Кто здесь бывал, тот не забудет никогда…»
в наших душах возникал и флер сентиментальности и декаденства, которого в те годы мы оба были не чужды.
Отсутствие крыши в нашем 12- местном туристическом автобусе позволяло не только восхищаться роскошными видами и с замиранием сердца следить за крутыми поворотами на горной дороге, но и наполнять питерские легкие непривычными пряными ароматами субтропической зелени. По мере приближения к Сочи волнующее предвкушение чего-то непознанного и почти сказочного охватывало нас.
Для нынешнего молодого поколения подобное описание студенческого отдыха 19-20 летних ленинградцев выглядит наивным. Сейчас наши сверстники путешествуют со своими друзьями и подругами по всему миру. Где только я не встречал юных русскоязычных соотечественников! Но эта свобода передвижения пришла к нам совсем недавно, всего каких-то двадцать лет назад, и об этом не стоит забывать.
Экскурсия по экзотическому сочинскому дендрарию подходила к концу, когда мы заметили семью иностранцев, состоявшую из солидного, уверенного в себе лысоватого мужчины европейского вида, его моложавой супруги и двух дочек- школьниц с явно нездешним загаром. Общались они на каком –то восточном языке, который в те годы не поддавался моей идентификации. Глава семейства передвигался параллельным с нами курсом и с интересом на нас поглядывал. Улучив момент, когда мы, отдалившись от нашей группы, оказались вдвоем в конце боковой аллеи, он быстро подскочил к нам и , оглянувшись по сторонам, задал сакраментальный вопрос, известный еще по “ Золотому теленку”: «Еврей ли вы?” , и убедившись, что профессиональный нюх его не подвел, стал быстро задавать нам вопросы о жизни в Ленинграде и о нашем отношении к иудаизму. Несмотря на то , что до Шестидневной войны на Ближнем Востоке оставался еще год , и формально у Советского Союза существовали дипломатические отношения с Израилем, подобные разговоры мягко говоря не приветствовались. Так что , мило раскланявшись, мы поспешили вернуться на маршрут официальной экскурсии. На прощание необычное семейство подарило нам невиданные по тем временам сувениры - крохотные календарики с еврейскими праздниками, брелок для ключей с менорой ( семисвечником) на фоне крепостных стен Иерусалима, и, традиционную шестиконечную звезду Давида на тонкой цепочке. Вернувшись в Ленинград, я показал эти подарки своему умудренному опытом восьмидесятилетнему дедушке, имевшему достаточный стаж проживания в нашей стране. Через день мои сокровища исчезли. На мой недоуменный вопрос о их судьбе, дед как-то неуверенно и смущенно ответил, что хранить такие символы дома опасно, и он решил их выбросить. “Знаешь , Генечка, береженого Бог бережет”.Вскоре выяснилось, что чувство опасности и на сей раз у деда было на высоте: нашим собеседником в дендрарии был атташе Посольства Израиля в Москве, вскоре объявленный советским МИДом “персоной нон грата”.
Помню, как в разгар сталинской борьбы с “безродными космополитами”, дед сжег в нашей большой изразцовой печке фотографии бабушкиных предков, запечатленных на балу у австро-венгерского императора Франца Иосифа. Отдаю себе отчет, что большинство читателей воспримут последние строки с уничижительной иронией. Но автор не может себе такого позволить. Помню, как вернувшись вместе с моим подопечным Костей Сакаевым в разгар путча 1991 года в Москву из десертно – музыкальной Австрии, первым, услышанном в Шереметьево звуке, был истерический голос всклокоченной таможенницы: ” Пропускайте скорее всех! Сейчас стрелять начнут!”
Надо сказать, что многие лайнеры , прибывавшие в этот вечер из европейских столиц, были полупустыми. Увидев ранним утром телевизионную картинку, передаваемую западными корреспондентами из Москвы, наши соотечественники сдавали билеты, предпочитая наблюдать за разыгрывающейся трагедией из безопасных укрытий. У нас с Костей таких мыслей не возникало. В России оставались наши близкие и мы , в такой момент хотели быть рядом с ними. В уютном аэропорту, уже сдав багаж, Сакаев неожиданно остановился у роскошной витрины со знаменитыми венскими пирожными: “ Геннадий Ефимович! А давайте напоследок выпьем хорошего кофе и попробуем вот те корзиночки с малиной и со взбитыми сливками. Теперь уж неизвестно, доведется ли такие поесть!”
Пожилой официант вежливо осведомился о нашем маршруте, сочувственно покачал головой, и подарил нам на память по большой сувенирной кружке, на которой была изображена счастливо вальсирующая пара. Мы прошли паспортный контроль и стартовали в тревожную неизвестность. На огромной площади перед зданием аэровокзала, обычно запруженной машинами с угрожающе наглыми и прилипчивыми “бомбилами”, каким-то чудом, удалось уговорить явно перепуганного таксиста, перебросить нас на другой конец гигантского города, минуя при этом, уже опасный для проезда, центр столицы.
. Мы двигались параллельно танковым колоннам, и военным грузовикам, занимавшим всю правую полосу движения. Боеприпасы в больших зеленых ящиках раздавались прямо у нас на глазах, ошалевшим от всего происходящего, солдатам, большинством из которых, наш родной и могучий русский язык явно не был впитан с молоком их уважаемых матерей. Вечером того же 19 августа мы наблюдали совершенно обезлюдившие станции московского метро. Запомнился и пустой вагон, в котором мы добирались до “Красной стрелы”. Поразила непривычная мертвящая тишина в элитных спальных купе, обычно заполненных шумными , уверенными в себе пассажирами. Интересно, чтобы ответили они тогда назойливым журналистам и демагогически настроенным политологам, типа Кургиняна, которые осмеливаются называть те, драматические страницы недавней истории нашей родины, фарсом?
Генетический страх –стоек и живуч, особенно, если он периодически подкрепляется конкретными трагическими событиями.
Спустя несколько лет, когда моего любимого деда не стало, довелось мне разбирать его вещи и документы. С волнением рассматривал я, написанные знакомым почерком, научные и методические работы , письма, почтовые открытки, записные книжки и даже обычные ЖЭКовские квитанции. Осторожно открывал какие-то коробочки, футляры для очков и пенсне, и неожиданно , в одном из кармашков старого потертого портфеля, обнаружил те самые сочинские сувениры . Видимо, у деда не поднялась рука выбросить эти маленькие, но значимые символы своего народа.
Начало нового 1967 года ознаменовалось для меня получением вожделенного значка с надписью “Кандидат в мастера спорта СССР”.
В оформлении требуемых документов мне помог методист Городского шахматного клуба Геннадий Сосонко, с которым мы к тому времени успели подружиться.
Мой тезка и сосед по Баскову переулку сыграл важную роль в моей шахматной биографии. Рассказ об этом еще впереди. Но, именно после неожиданного для меня самого, вполне достойного выступления в качестве лидера уважаемой в городе команды “Техноложки”, я был, почти на равных, принят в амбициозное и эгоцентричное шахматное сообщество Ленинграда. Тогда же я познакомился и с легендарным директором клуба Н.А. Ходоровым – человеком, одаренным, но, мягко говоря, весьма своеобразным. Позволю себе процитировать фрагмент, посвященный моему будущему начальнику, из эссе моего тезки:
“Полковник в отставке Наум Антонович Ходоров был тем известным типом советского руководителя, который за версту чуял, что хочет начальство и действовал, исходя из этого. Обладая хорошей памятью, он был мастером устного рассказа, импровизации, являя собой эдакого барона Мюнхгаузена, прибывшего в страну Советов и прекрасно там прижившегося…
У Наума Антоновича был сын Геннадий и, я думаю, что при моем поступлении на работу этот факт сыграл решающую роль: дома - Геннадий и на работе - Геннадий, здесь и запоминать ничего не надо.
Я уезжал тогда время от времени на соревнования или сборы и, конечно, Ходоров не был доволен моим отсутствием на работе. «Да ты только что целый месяц где-то пропадал, как я тебя могу снова отпустить?» - качал головой Наум Антонович, читая официальное приглашение из Латвийского Спорткомитета на сбор с гроссмейстером Талем М.Н.
«Так ведь Таль, - говорил я, - к тому же я и замену подыскал: хоть и кандидат в мастера, но исполнительный, добросовестный, да и зовут – Геннадий, так что вам и привыкать не надо будет». При этих словах я вводил в директорский кабинет приятеля, жившего в доме напротив в Басковом переулке. Он стал заменять меня во время моих частых отлучек, поэтому было логично, что когда я летом 1972 года уехал в вечную как тогда казалось командировку, Геннадий Ефимович Несис окончательно вступил на пост тренера-методиста.”
ГЕННАДИЙ НЕСИС,ГРОССМЕЙСТЕР,ТРЕНЕР СИНЬОР ФИДЕ,ПРОФЕССОР.
|
| |
| |
