| gesl | Дата: Четверг, 05.04.2012, 19:08 | Сообщение # 1 |
|
Генерал-лейтенант
Группа: Модераторы
Сообщений: 320
Статус: Оффлайн
| Дмитрий Дзюмин http://www.promegalit.ru/
"Уничтожение реальности как литературный дискурс: эволюция идеи после Достоевского"
«Бог необходим, а потому должен быть, но я знаю, что его нет и не может быть.
С двумя этими мыслями жить невозможно».
Ф.М.Достоевский «Бесы»
В романе Арцыбашева «У последней черты» (1912) инженеру Наумову приходит в голову «исступленная» идея об уничтожении реальности как таковой. Будучи одним из модернистских предшественников Мамлеева, Масодова, Витухновской и нек. др. современных авторов, Арцыбашев ставит те же метафизические вопросы в реалистическом (постдостоевском) ключе в отличие от Леонида Андреева, постоянно апеллирующего к мифу, мифологическому сознанию и коллективному бессознательному. Арцыбашев доводит идеи персонажей Достоевского до логического тупика в рамках периода «реакции» 1907 – 1914 гг., когда по всей империи воцаряется чудовищная тоска и апатия, за которой начинает проглядывать нечто будущее, темное и ужасное. Обращение того же Масодова в конце 90-х гг. ХХ в. к последующему хронологическому периоду (1917 – 1921) в романе «Черти» (чит. как перифраз «Бесов» Достоевского) – гипертрофированная (постмодернистская) демонстрация эволюции идеи Наумова, где историческая реальность гражданской войны искажена настолько, что таковой перестаёт восприниматься однозначно [1]. Доведенная до абсурда идея уничтожения реальности – постмодернистская игра в симулякр, в иллюзию реальности, в «матрицу». Собственно же, уничтожение реальности как идея – подобие экзистенциального суицида, самоуничтожения бытия через конкретных личностей, чьё мироощущение – как свершающийся Апокалипсис.
Достоевский, вполне возможно, предвидел подобное в «Бесах» (ср. инженера Наумова с инженером-самоубийцей Кирилловым, исповедующим родственную идеологию) и особенно в «Братьях Карамазовых», где посредником между «владычествующей идеей»[2] и обществом невольно становится журналист Иван Карамазов, под воздействием чьих философствований действует убийца Смердяков. Под воздействием речей Наумова кончает с собой и корнет Краузе в романе Арцыбашева, запуская собственной смертью чудовищный идеологический механизм, сводимый к осознанию бессмысленности существования и дальнейшей невозможности существовать. Финал романа – череда суицидов.
В контексте западной философии Нового времени данные историко-литературные параллели отражают движение европейского материализма от радикального богоотрицания (атеизма Фейербаха, Маркса, Чернышевского и пр.) до признания богооставленности и заброшенности человека в мире (главная идея экзистенциализма). Желание уничтожения бытия, как и желание быть уничтоженным, желание самоуничтожения – вершина интеллектуальной пирамиды материализма, обращенного против себя. Если нет Бога, то нет и нравственного закона, соответственно нет ни Добра, ни Зла. Рефлексирующая личность оказывается в идеологическом хаосе, не способная более ни в чём разобраться и потому понимающая бессмысленность собственных конструктов [3]. С другой стороны, признание Абсолюта – тупик западной философской традиции, основанной на постоянной интеллектуальной рефлексии. В этом и заключается её отличие от восточной традиции, скажем, иранского суфизма [4], где визионерская составляющая доминирует над логоцентрической (схоластической и спекулятивной). К ориентальной традиции приближается визионерская практика исихазма (Григорий Палама) и некоторые западные мистические системы.
Возвращаясь к Достоевскому, мы не редуцируем мистический опыт, но обращаем его в низшую реальность. Ивану Карамазову, как мы помним, в один из самых напряженных моментов романа является чёрт. Более того. Легенда об инквизиторе, рассказываемая им Алёше, может быть воспринята в качестве тёмного озарения Ивана. Импрессионизм на грани какого-то визионерского романтизма мы можем встретить и у Арцыбашева. Тот же инженер Наумов, уходя от Краузе в страшную грозовую ночь, пытается говорить с Богом, подобно пророку, и одновременно его (Бога) отрицать.
Идея о «завороженном» познании потустороннего, «чистой трансценденции» пронизывает всё раннее творчество Мамлеева. К потустороннему мамлеевские персонажи пытаются прийти через извращение земного порядка, через садизм, преступление и отчаянье. Мамлеевским персонажам, лишённым какого бы то ни было этического чувства изначально, не нужно через что-либо переступать, как Родиону Раскольникову, человеку XIX века, ещё помнящему о гуманистическом проекте Просвещения. Это даже и не персонажи Арцыбашева / Андреева, чьи сумасбродства хотя бы логически соотносятся с окружающей их действительностью. Единственный порог, который стремятся преодолеть герои «Шатунов» - это окружающая их, изъеденная дырами пустоты, кошмарная реальность. Хотя роман и написан в 60-е гг. XX в., он начисто лишен примет советского быта. Действие в нём разворачивается исключительно в метафизическом измерении русской литературы как эволюции (деградации) идей.
Мамлеев признаётся в одном из интервью: «Получилось так, что человек оказывался один на один с бездной, с великим неизвестным. И он не мог осознать в себе природу этих темных сил. В моих вещах шестидесятых годов обнаружилось, как писали западные критики, что человек страшен. Этого не было даже у Достоевского. Это ощущение страшности человека в "Шатунах" и других ранних книгах было двойственным. С одной стороны, мои герои всегда искали какой-то выход. Вот рассказ "Человек с лошадиным бегом". Я писал его почти с натуры. О странном человеке, у которого свои причуды, но в итоге этот герой кричит: "Господи, когда я к тебе улечу?" Мир воспринимался, как тюрьма: не политическая, не советская или еще какая-то, а метафизическая. Это и породило ощущение, что я пишу о конце света <…> Однажды, когда я гулял по бульвару, у меня вдруг открылось новое, мистическое видение мира, которым по сей день живу. Может быть, первопричиной послужили "Записки из подполья" Федора Михайловича Достоевского, которые я тогда прочитал, и они наложились на мой характер, мой опыт, мое знание жизни, — не знаю. Так возник подпольный писатель Юрий Мамлеев»[5].
Топос подполья и «подпольного человека» уже у Достоевского обнаруживал в себе черты этической и интеллектуальной деградации. «Подпольный человек», оказываясь замкнутым в пространстве своих навязчивых идей, терял свободу мышления, становился идеологической марионеткой. Мамлеев радикализует топос подполья, придавая ему монструозно-садистские коннотации. Дальнейшее развитие идея подполья получает в андеграундном кинематографе Евгения Юфита и ленинградского некрореализма, возникающего в начале 80-х гг.. Некрореалисты напрямую не обращаются к опыту литературы вообще, акцентируя внимание исключительно на визуальной составляющей своего искусства, но образ юфитовского некрочеловека настойчиво отсылает нас к Мамлееву.
В метафизическом плане юфитовский персонаж наследует мамлеевскому, но превосходит его в степени погруженности в бездну, в степени деградации. Юфитовский персонаж – недочеловек, зверочеловек, выживший из ума Фёдор Соннов – герой «Шатунов». В отличие от Мамлеева у Юфита на первый план выходит не человеческий опыт, но опыт человекоподобных существ, приматов. Это возвращение к дочеловеческой эпохе, в пространство природы, однако Юфит конструирует отнюдь не гармоничное животное царство. В кинематографе Юфита мы говорим о среде обитания (зверо)людей, внешне напоминающих нормальных как о месте захоронения гуманитарного. Юфитовские персонажи воспринимаются в контексте отсутствия или нехватки в них человеческого. Инстинктивное влечение к смерти определяет их единую деструктивную модель поведения. Юфитовские персонажи ведут себя подобно восставшим из могил покойникам в мировом фольклоре, пытаясь нанести максимальный ущерб живым. Живые люди в фильмах Юфита, оказавшись в среде обитания (зверо)людей, по вполне понятной логике подвергаются смертельной опасности, но и это не рефлексирующие личности вроде слабого и робкого учёного-биолога, героя фильма «Папа, умер дед мороз!»(1991), попадающего в деревню зомби. Мы узнаем, что он занимается изучением грызунов и что один из (зверо) людей – его двоюродный брат, но попытку рассуждения предпринимает лишь один персонаж - странный зубной врач из местных жителей, сохранивший способность изъясняться более или менее содержательно[6]. Реальность без живых мыслящих людей предстаёт реальностью уничтоженной.
Постмодернизм 90-х гг. получил в наследство отработанный идеологический материал, кладбище идей, с которыми нужно было что-то делать, образовывать новые затейливые фигуры и сочетания. На уровне философии поэтического языка с идеей уничтожения реальности плодотворно работала в 90-е гг. Алина Витухновская , а на рубеже веков загадочный литератор Масодов заявил о себе нестандартными вещами вроде упоминавшихся «Чертей». Масодов, меж тем, вряд ли выводит идею уничтожения реальности на новый уровень понимания, поскольку, по сути, эксплуатирует потенциал мамлеевских текстов в совокупности с платоновским языком.
Таким образом, на сегодняшний день, доведенный до «абсолютного нуля», проект уничтожения реальности следует считать завершенным. Это был последний западный литературный дискурс ХХ в., ещё не утративший веру в то, что посредством слов в насквозь прогнившем человеческом мире что-то можно изменить, а если не изменить, то хотя бы уничтожить.
Примечания:
[1] Жанр «Чертей» Масодова можно определить как сказку для взрослых. Гражданская война – исторический фон, но книга Масодова настолько сюрреалистична, что даже фон перестаёт функционировать в качестве более или менее нейтральной подложки, втягиваясь в общее гротескное искажение. Ту же динамику гротескной деструкции обнаруживает «Мифогенная любовь каст» - фантастический эпос о Великой Отечественной войне Ануфриева и Пепперштейна, где известные исторические события получают невероятное толкование, Великая Отечественная предстаёт не реальной, но метафизической войной гротескных мистических существ. В схожей манере написан и роман В.Пелевина «Generaton П».
[2] Об идее у Достоевского замечательно рассуждает М.Бахтин в хрестоматийных «Проблемах творчествах Достоевского», см. любое издание, главу 3.
[3] В философии хасидизма или в средневековой католической мистике та же идея уничтожения бытия получает прямо противоположное толкование. Следуя внутренней логике хасидизма, уничтожение реальности – есть уничтожение собственного Я, тождественное мистическому растворению в Боге, отказ от собственной воли и полное принятие воли Божественной. «С одной стороны, не сказано, что мир не существует; скорее сказано, что бытие мира не существует. Чтобы понять различие между двумя выражениями, нужно понять фундаментальную концепцию хасидизма Хабад: «уничтожение существования». Это не отказ от своей реальности, что невозможно даже на более высоком уровне. Уничтожение реальности или существования характеризует взгляд человека на себя, его отказ от независимости от Бога. На всю проблему бытия и небытия не надо смотреть в понятиях реальности или существования. Речь не идет об отказе от чего-то, что есть, существует; скорее об отказе от реальности (или нереальности) желания. Иными словами, мир — не «Майя», не иллюзия в восточном понимании. Просто то, что мы видим как мир, есть продукт ошибки чувств. Если бы мы могли воспринять его иначе, не через посредство физических чувств, нам бы открылся совершенно иной мир, мир на более высоком уровне, мир как Б-жественная речь. Ибо отношения между явлениями мира — это отношения между буквами Б-жественного речения во всех их производных образах и формах. И в этом смысле и можно смотреть на мир как на ничто, как на несуществующее. <…> «Уничтожение реальности» означает практически отказ от своей воли, от своего желания присвоить Его волю. Это означает, что желая чего-то (для себя), человек принуждает к этому высшую волю и тем самым разрушает смысл собственного существования. Уничтожая первичность желаемого, человек признает, что существует что-то более важное и ценное, а это превращает акт самоотречения в акт свободы воли и внутреннего выражения.
Цит.по http://chassidus.ru/philosophy/utterance/3.htm Аддин Штейнзальц. Творящее слово.
Примерно тому же учит, например, Иоанн Креста в «Восхождении на гору Кармель», если абстрагироваться от принципиальных различий религиозно-философских систем хасидизма и католицизма. Ту же самую логику, но в мистико-эротическом изводе мы обнаружим и у Терезы Авильской, и у Анджелы Фолиньонской. Позднейшие трактаты и диспуты Янсения, янсенистов, Блеза Паскаля и нек.др., выдержанные в духе кальвинистского догмата о предопределении, демонстрируют отчасти схожие рассуждения об отсутствии у человека свободы воли и полной её принадлежности Богу.
[4] См. Анри Корбен. Световой человек в иранском суфизме.
[5] Цит.по. http://zavtra.ru/cgi/veil/data/zavtra/08/750/71.html Юрий Мамлеев: «Есть между нами некая тайна...» Беседа с Владимиром Бондаренко
[6] Позднейший кинематограф Юфита, скажем, «Прямохождение»(2005) демонстрирует другую тенденцию в его творчестве. Герой «Прямохождения», ещё один советский интеллигент (а в качестве главных живых героев у Юфита выступают только советские интеллигенты: ученые и люди творческих профессий) рефлексирует по поводу научных экспериментов и их последствий.
|
| |
| |
